может судить о Стрепетовой, кто застал ее во время последнего возвращения в Александринский театр. Это были остатки Стрепетовой»… Обращаясь снова к Писареву, Плещеев вспоминает один эпизод: «Играл он в Клубе художников… После спектакля Стрепетова уехала измученная домой, а мы небольшим кружком ужинали. Центром внимания был Писарев. Только что появилась восторженная статья Аверкиева о нем и о Стрепетовой. Речь зашла об Александринском театре.

— Служить в Александринском театре лестно и приятно, — говорил Писарев, — но я бы с большим удовольствием послужил в народном театре. Петербургу нужен народный театр с художественным репертуаром. Дайте нам народную аудиторию, она нас поймет и оценит по-своему…

— А сколько бы вам такой театр мог платить? — спросил кто-то из приятелей Писарева.

— Безразлично… я бы именно туда пошел.

В этот момент показался Д. В. Аверкиев, во фраке и с биноклем в руке…

— Дмитрий Васильевич, — обратился к нему Писарев: нужен Петербургу народный театр?

— Нужно сначала, — хриплым, резким голосом отвечал Аверкиев, — чтобы Стрепетова и Писарев играли в образцовом театре.

Писарев несколько раз возвращался к своей мысли о народном театре, который ему рисовался более образцовым, чем Александринский, в смысле репертуара… Модест Иванович не раз в беседах, когда мы вместе служили в Московском Пушкинском театре, говаривал, что к Островскому никогда не ослабнет интерес публики, что народятся театры Островского, но ставьте его образцово. Островский не сходил с языка Писарева; о чем бы он ни заговаривал, он возвращался к Аполлону Григорьеву и сейчас же к Островскому. Незадолго перед кончиной последние силы Модест Иванович отдал опять Островскому, любовно редактируя его сочинения». Подчеркивая эти отличительные черты склада, настроения Писарева, Плещеев делает такую его общую характеристику, как актера и человека: «Писаревых было два: когда Модест Иванович появлялся в трагедии иностранного репертуара — это был один Писарев — умный, старательный, даровитый актер. В бытовом репертуаре — это был Писарев, который десятью головами выше первого. Модест Иванович еще со времен Московского университета и передовых тогдашних литературных кружков остался до гроба другом молодежи, бедноты, протестовавшим против грубого произвола, неправды и гонителей свободы. На лесть, на низкопоклонство, на создание себепротекции он был неспособен. Чистый был человек. Ни в каких партийных, закулисных спорах Писарев не участвовал»[1] .