Голомбиевского1, без всякого пристрастия в ту или другую сторону излагающая фактическую сторону дела на основании материалов, почерпнутых из сенатского архива. В ней непредубежденному читателю трудно отыскать какие-либо более или менее веские данные, по которым можно было бы заподозрить Сухово-Кобылина в соучастии в преступлении.

     Вряд ли возможно также допустить, чтобы Сухово-Кобылин, если бы только был он виновен сколько-нибудь в убийстве Деманш, ни одним словом, даже ни одним намеком не обмолвился об этом в своем дневнике, не предназначенном для посторонних и отрывки из которого только недавно появилися в свет.2

     Несчастье, нежданно обрушившееся на Сухово-Кобылина, имело громадное значение как для внешней его жизни, так и для его духовного настроения. Прежнее светское времяпрепровождение, полное разнообразных удовольствий, беспечности и рассеянности, было им покинуто и навсегда забыто. Недавний бонвиван, жадно ищущий наслаждений, неистощимый остроумец и незаменимый интересный собеседник, стал избегать людского общества и обратился в замкнутого в себя философа, мучительно ищущего под гнетом тяжелых переживаний высшего смысла существования и мужественно работающего над своим внутренним миром для того, чтобы жить так, как подобает человеку, свято охраняющему свое человеческое достоинство.

    В конце концов он сумел выработать для себя новый modus vivendi3 и найти смысл жизни. Но этому предшествовал целый ряд годов, тяжелых испытаний, горьких разочарований и даже отчаяния.

     Прежде всего, он ясно понял, что покойная Деманш была для него не только предметом «любовной связи», как ему, быть может, казалось раньше, а близким существом, нежно и глубоко им любимым, и почувствовал, как тяжела было для него ее утрата. Только теперь, когда вокруг него так страшно стало пусто, узнал он цену святой и тихой жизни сердца, которой не ценил тогда, когда она проникала все его существо. «Как нежная и легкая роса после дневного жара, возникают в памяти малейшие события, — писал он в своем дневнике, — слова, иногда только взгляд или движение, и мило и нежно становится на душе. Хорошо жил тот, у кого запали эти минуты в сердечную память».4 Явилась к нему неожиданно слава писателя — и он вспоминает, как «любящий и во всей простоте своей любовию далеко зрящий глаз»5 его Луизы видел в нем эту будущность; «когда случалось мне, — говорит он — являться перед нею в черном фраке и уборе светского человека, часто говорила она мне: Comme vous avez l’air d’un homme de lettres»6. Когда «поток событий тащит» его «в свой водоворот, крутит и вертит, и всяческим смятением и шумом наполняет дух»7, он любит пешком ходить в Лефортово, на могилу его «бедной Луизы», где «так тихо, благоговейно» и где он припадает «к холодному мрамору, на котором вырезано имя, еще глубже вырезанное»8 в его сердце, и просит «милого друга о мирном, тихом и уединенном и