полезном окончании жизни».1 «О годы, годы, прошли вы мимо и, как туман стоите вы среди меня, — заносит он в дневник летом 1859 года в Париже — сзади вас бродят образы, лица прошедшего — тихие лики смотрят на меня грустно — ветер и буря жизни оторвали их от меня и вырвали вместе с ними и мне сердце. Туманный образ Луизы с двумя большими слезами на глазах смотрит на меня, не спуская голубых любящих глаз, и в этих глазах две слезы — на шее рана — в сердце другие раны. Боже мой, как же это я не знал, что так ее любил. Прощай прошедшее, прощай юность, прощай жизнь, прощайте силы, я бреду по земле. Шаг мой стал тих и тяжел».2

      В годы тяжелых испытаний не одна только трагедия личной жизни давала о себе знать Сухово-Кобылину. Нелегко ему было одновременно также сознавать, что для дела его имеют громадное значение те разнообразные толки и разговоры, которые велись на его счет в обществе. Вызывала ли их месть за злое остроумие, каким он любил щегольнуть в молодые годы, или просто-напросто невинное желание, за отсутствием других, более серьезных интересов, поговорить для развлечения на пикантную тему, но, несомненно, они принесли ему немало вреда и немало доставили ему горьких минут. Глубоко запали такие разговоры и толки в его душу, и даже впоследствии, много лет спустя, он, вспоминая прошлое, неоднократно жаловался на них своим знакомым. Есть намеки на них и в драме его «Дело».3

     Пришлось ему также столкнуться и испытать на себе все ужасы «неправды черной», царившей в так называемом «дореформенном» нашем судебном ведомстве. На него они произвели неизгладимое впечатление, остававшееся живым и острым на всю жизнь. Имя чиновника сделалось для него ненавистным. Он с гордостью заявлял, что никогда нигде не служил, и полушутя-полусерьезно говорил, что желал бы, чтобы это обстоятельство отмечено было на его гробовой плите. Позднее ему пришлось близко подойти и на деле ознакомиться с чиновниками другого ведомства — цензурного, которое не мало доставило ему огорчений, когда он хлопотал о постановке двух своих пьес на сцене и об издании своих философских трудов.

     «Какая волокита, — жаловался он по этому поводу в письме к неизвестному нам лицу4, — по-видимому, в конце прошлого столетия, — прожить 75 лет на свете и не успеть провести трех пьес на сцену! Какой ужас: надеть пожизненный намордник на человека, которому дана способность говорить! И за что? За то, что его сатира на порок произведет не смех, а содрогание, когда смех над пороком есть низшая потенция, а содрогание высшая потенция нравственности. Какая нежность полиции; какой чиновничий сентиментализм, или лучше: какое варварство в желтых перчатках, заметьте, против пьес параллельно со всеми доселевыми правительственными реформами! Не имею ли я право в конце моей жизни и в глуши такой ночи закричать, как цезарь Август: «Вар, Вар, отдай мне мои годы, молодость и невозвратно погибшую силу»?5