В ответ современности.

В эпоху, когда России в ее героическом возрождении нужна музыка, так как музыкой пронизано и все современное искусство и питающая искусство динамика стремительно несущейся жизни — создалось какое-то странное обыкновение избегать слов о живой, сейчас, вокруг нас творящейся музыке. Плоха ли она, хороша ли? Или, может быть, это и не важно, а важнее знать, где она? Почему столь могучая сила убеждения скрыта далеко, в «немых» недрах музыкальных учреждений или в отшельнических кельях немногих что-то сочиняющих композиторов?

Ссылки на заглохшее издательское дело, на невозможность разучивать с оркестром новое, на глубоко распространившуюся заразу халтуры — уже не убедительны. Они звучат по обывательски наивно. Трудно допустить, чтобы вдруг, из-за внешне-бытовых условий, могла исчезнуть с лица земли нашей творческая явь (ею и была русская музыка), выковавшая ценности могучей выразительности. В сущности, катастрофы с музыкой не было. Вера в нее не исчезала, и заподозрить музыку — проводник героически утверждающей себя жизненной энергии — в «нечистоте» ее идеологии, никому не придет в голову. Всякие же внешние факторы, от временно разладившегося жизненного устройства, право, устранились бы, если бы сама музыка со всей мощью, свойственной ей выразительности, ринулась в мир. Разве былые издательства печатали только исключительно талантливое? Разве даже в идеалистически-настроенных издательствах не печатали с большей готовностью дозволенное «предустановленной гармонией» школьных схем, чем дерзостно-яркое? И разве все концертные учреждения шли вполне навстречу потоку современного творчества? Увы, нет. Но музыка, все-таки, трепетала волевыми импульсами и волновала мысль, держа властной волей своей нашу жизнь под гипнозом стихийного разгула огня звучаний «Прометея».

Наступили будни русской театральной музыки. Опера споткнулась на «Соловье», а балет на гениальном действе «Весна Священная». Яркая, буйным хмелем весеннего роста охваченная музыка «Весны» раскрыла в Игоре Стравинском непочатые силы. Казалось, что ему суждено взрыхлить землю так, что наступит новое летосчисление в русской музыке: за ним, за вождем пойдет и живое творчество, и школа. Найденный клад не дался в руки. Судя по дальнейшему, Стравинский заслушался пения искусственного японского соловья (остроумнейшая имитация механической музыкальной игрушки) в своей же опере, в которой он умно и с изощренным вкусом еще раз раскрыл свойственное ему изыскующее стремление воплощать мир, как игру в куклы, несмотря на то, что там в сказке сама Смерть выступает в роли покровительницы, жизненным темпом овеянных «соловьиных песен» против бездушия инструментальной механики, против той музыки, где «завод» определяет предел и меру воздействия и где напряженность пружины заменяет выразительность живой интонации. Этим ярким примером я и ограничусь. Эпизод с японским искусственным соловьем, обольстившим китайского императора и его двор в «Соловье», очень впечатляет в этой опере и наводит на размышления, так как, если связать это и еще многое-многое в русской музыке с современным ее состоянием, окажется, что произошло что-то не случайное: произошел разрыв.

Не о гибели музыки, конечно, я поведу речь. Я не пессимист и не очень верю в «кризисы искусства», в особенности музыки. Я знаю, что композиторы в России есть и среди талантливой молодежи, и среди старшего поколения. Музыки сочиняют много, и если ее не слышно, то причины надо искать не в отсутствии композиторства.

Оборвалась нить между жизнью и музыкой. Опять приходится делать поправку. Я не хочу этой фразой указать на отщепленность музыкального творчества от жизни. Если исключить изрядную дозу милых, но незрелых опытов одних и перезрелые плоды сочинительских досугов других (что и всегда бывало), можно утвер-