сцен, напоминающих театры, специально приспособленные для любителей сильных ощущений.

Время, когда создавались пьесы «Дело» и «Смерть Тарелкина», и вся трилогия подготовлялась к печати, было тем моментом в переходном душевном состоянии Сухово-Кобылина, в который разочарование в жизни и в людях дошли в душе его до апогея, о чем свидетельствуют как предисловия его к только что упомянутым драматическим произведениям, так и собственные его признания.

Он уже начинал с каждым днем хиреть физически и слабеть душою, как вдруг проснулась в нем жажда жизни, и спасла его. Он стал работать над собой и преодолел, в конце концов, не только отчаяние, но и телесные свои недуги. Как постепенно совершался процесс такого внутреннего его обновления, никто не знает: тайну эту он унес с собою в могилу.

Последние двадцать пять лет жизни проживал он обыкновенно в родовом имении Кобылинке, близ станции Скуратово Московско-Курской железной дороги, в 40 верстах от Черни, маленького уездного городка Тульской губернии.

От обстановки, окружающей его, веяло глубокой стариной. Усадьба его состояла из целого ряда каменных строений самой незатейливой и угрюмой архитектуры. Между ними выдавался своей странной постройкой липовый большой, чуть ли не в 30 комнат, господский дом, издали напоминавший «длинный, узкий сундук, в который кладут приданое купеческим невестам».

Выкрашен он был в серый цвет и покрыт железом. Внутри его комнаты с неоштукатуренными стенами украшала старинная мебель. На стенах висели портреты каких-то улыбающихся дам в необычайно пышных платьях и с цветами на завитых висках. На полках стояло громадное количество книг.

В доме господствовало гостеприимное хлебосольство по старосветскому образцу. Прислуживали престарелые слуги. В обыкновенное, рабочее время хозяина можно было встретить в пестром бухарском халате, в мягких сапогах, с перевязанными тесемкой волосами, чтобы не падали на глаза во время занятий, или в зимнее время в простом тулупе домашнего изготовления. Но проходили часы, посвященные хозяйственным заботам, и внешний вид его совершенно преобразовывался. На нем появлялся изящный костюм, на голове цилиндр, которого не покидал он и в деревне; к обеду являлся он, когда бывали гости, во фраке. По всему видно было, что он тщательно следил за своим туалетом. Большой эстетик и поклонник всего красивого, он и в моде видел выражение духа, а не извращенного вкуса и погоню за новизной, и потому следил за ней. Менял он, следуя моде, не только костюмы, но и экипажи, в которых ездил. Соседи по имению встречали его то в кэбе, то в деревянной, напоминающей складной стул или кровать, французской фермерской колясочке, то в какой- либо другой новомодной коляске.