кинского Дома». Я предложил ему официально обратиться к Обер-прокурору Святейшего Синода, так как драматическая цензура сама не имела права пропустить патриарха, и на сцене обыкновенно его монолог читался «старым боярином». Обер-прокурор прислал официальное отношение, что Святейший Синод не имеет препятствий к тому, чтоб Пушкинский «Борис» шел целиком на сцене. Другими словами: можно ввести в текст молитву, что читает после стола мальчик у Шуйского, и обряд пострижения, когда патриарх с клиром в полном облачении приближается к умирающему царю. Но правительственные театры никогда не воспользовались этим разрешением, которое в подлиннике мною теперь передано в Библиотеку Академических Театров.

Насколько сильна была цензура Министерства Внутренних Дел, явствует из того обстоятельства, что «царь Феодор Иоаннович» не мог четверть века появиться на сцене, хотя автор его, граф Алексей Толстой, был друг детства императора Александра II и считался правнуком мужа императрицы Елизаветы — Разумовского. Толстой усиленно хлопотал, но юродивость царя Феодора, значительно им смягченная и идеализированная, помешала попасть этой «вредной» пьесе на театральные подмостки. Только в 1897 году ее пропустили, и она прошла на частных сценах Петербурга и Москвы бесчисленное число раз. Но цензура Императорских Театров упорно отмахивалась от нее, и Министр Двора не допускал ее постановки. Она появилась на сцене уже после революции.

Цензурные запреты — явление до того нормальное в истории нашего театра, что не было ни одной выдающейся пьесы, которая не выдержала бы цензурного карантина. Началось это с «Ябеды» Капниста, при Павле I. Затем идут: «Горе от ума» Грибоедова; «Борис Годунов» Пушкина; «Маскарад» Лермонтова; «Дело» Сухово-Кобылина; «Воспитанница» Островского; «Свои люди» его же; «Власть тьмы», «Плоды просвещения» Льва Толстого, «Месяц в деревне» Тургенева, — вот печальный синодик цензурных запрещений. И запрещений каких пьес, которые составляют основание нашего репертуара! К этому списку можно еще прибавить и «Ревизора», кастрированного жестоко Ольдекопом.

Пушкин уверял, что Каченовский «застудил» журналистику, почему правильное течение месячных изданий сделалось при нем невозможным, и русская литература заболела «женской болезнью». «Каченовские от драмы» сделали тоже самое, только они затормозили появление огромного значения произведений не на месяцы, а на многие годы. Сколько времени «Горе от ума» ждало разрешения. И интереснее всего, что запретные произведения были хорошо знакомы читающей публике, потому что были допущены к печати; — более того, они нередко шли на частных, домашних спектаклях. И все-таки, цензура с упорством не допускала их представления на казенных и провинциальных театрах.

Иногда пьесы не шли не потому, чтобы они сами были нецензурны, но потому, что автор считался лицом вредным. Такова история поста-